Коллаж: "Активизм — это неравнодушие", - Геннадий Рощупкин

Я несколько лет просто ждал, стоя в очереди за смертью. А она неожиданно кончилась, и мне не досталась. Потом я долго чесал голову и думал, как жить дальше.

Геннадий, сколько лет вы неразрывно связаны с темой ВИЧ?

Здесь есть две даты: сколько лет я живу с ВИЧ и сколько лет работаю в сфере ВИЧ. Если говорить о втором, то отсчет можно вести с 90-го года. Тогда в доживающем свой век Советском Союзе, в Москве, прошла первая «ЛГБТ-конференция и кинофестиваль». Проводила мероприятие Международная комиссия по правам человека для геев и лесбиянок (IGLHRC) под руководством Джулии Дорф и Маши Гессен. Эта конференция была первым публичным пространством, где я осознанно делал что-то, связанное с ВИЧ, как активист. Хотя на тот момент я и слова-то такого не знал.

Скажите, а что для вас значит «активизм»?

Активизм — это не профессия, а отношение человека. То есть человек может быть активистом сегодня и перестать им быть завтра. Активизм — это неравнодушие, это активная позиция человека и гражданина.

А вы считаете себя активистом?

По большей части, да. (Смеется). За исключением некоторых воскресных дней.

Геннадий, расскажите, что было на ЛГБТ-конференции, и как эти события повлияли на вас?

На конференции в основном поднимались вопросы, связанные с темой «прав человека». Темой, мало кому понятной и известной в то время. Ключевой задачей было показать людям, что они достойны внимания, что у них может быть свое пространство в обществе, могут быть культурные особенности и способы самовыражения. И одна из сессий была посвящена здоровью. На ней выступал молодой парень из Америки. Он делился своей личной историей о том, как узнал о ВИЧ-статусе, что он переживал, как отнеслась его семья.

Ко мне тогда подошел Роман Калинин, и у нас состоялся небольшой диалог. Дословно не передам, но суть была в том, что мы не хуже американцев, и у нас тоже есть чем поделиться. Сейчас забавно всё это вспоминать. И когда молодой человек закончил свой рассказ, Калинин вытолкал меня на сцену. Со словами: «Сейчас будет еще одна история, которую расскажет Гена». И Гена рассказал. А что именно, я абсолютно не помню. Это был мой первый шаг, который я потом долго обдумывал. И в итоге пришел к мысли, что Калинин всё сделал правильно, потому что сам бы я никогда не решился. В добавок для меня самого было важно вылезти из этого «шкафа». Эти события на девяносто процентов определили мою последующую жизнь.

А потом стали происходить разные вещи: иногда сложные и удивительные для моего понимания, а иногда просто приятные. Например, участники этой ЛГБТ-конференции собрали для меня около трехсот долларов. Что было очень кстати. Потому что я как раз в то время уехал от мамы, и мне нужно было на что-то жить. Этих средств хватило, чтобы несколько месяцев снимать комнату. И самое ценное то, что я оказался среди людей, от которых многое для себя почерпнул. До сих пор помню слова Маши Гессен через некоторое время после нашего знакомства: «Можно плакать или работать. Если выбираешь первое – то это никому не интересно, а если работаешь, то можешь многое сделать».

Можете вспомнить, какие тогда были настроения внутри ЛГБТ-сообщества?

Тогда происходило много событий: появились первые инициативные ЛГБТ группы и лидеры из сообщества. Было большое количество молодых людей, для которых всё происходящее было ново. Наиболее частой реакцией людей был интерес. Интерес с брезгливостью, интерес с восторгом, но всё равно руки тянулись, и хотелось потрогать, даже если было страшно. В социально-политическом плане это была самая настоящая весна.

А тема ВИЧ была тесно связана с развивающимся ЛГБТ-активизмом?

Нет, она была вторичной и можно сказать экзотической, потому что ВИЧ-позитивных людей было мало. И еще меньше тех, кто был готов обсуждать свой диагноз с другими. По сути, я был единственным человеком, кто тогда сделал этот шаг публично.

К одному из ваших интервью я увидела такую подводку «Точно первый ВИЧ-положительный гей, открывший лицо медиа». Вы делали публичный каминг –аут?

Наверное, имелось ввиду моё интервью Владу Листьеву в программе «Тема». Но там совершенно не затрагивалась тема гомосексуальности. Более того, в той программе я говорил, что у меня якобы есть девушка. Конечно же это было не так. Так что первая часть этой подводки правильная. А о том, что я гей, говорить публично в то время мне было еще страшнее, чем о ВИЧ-инфекции.

Осень, 1991 год, Московская инфекционная больница на Соколиной горе. Вы объявляете голодовку. Что вас побудило на этот шаг?

В то время ещё не было никакого лечения от ВИЧ-инфекции. Больница была совершенно не приспособлена: не было хосписных услуг, не было кнопки вызова медсестры в палату. Это было место, где люди умирали в одиночестве и подолгу. Когда человеку было больно и плохо, ему приходилось кричать, чтобы позвать медсестру. Но докричаться до них было практически невозможно. Некоторые пациенты стучали горшками о стены, чтобы позвать хоть кого-то. Ты еще не умираешь, но всё происходящее вокруг становится частью твоей жизни. Жалко того парня, который лежит за стеной, умирает, и к нему никто не заходит. И себя тоже жалко.

С одной стороны, голодовка - это был смелый, но ребяческий шаг. С другой стороны, я не очень понимал, что делаю, в силу своего возраста. Единственным источником связи с внешним миром был друг Дима Лычов, который работал в лаборатории у Вадима Покровского. Меня могли просто выписать и забыть. Тем не менее ко мне приходил заместитель главного врача, чтобы вести переговоры. Пообещали всё сделать. Но так ничего и не сделали. И пока не появился Московский хоспис, никакой реальной помощи умирающим людям не оказывалось. Сегодня я бы всё сделал иначе.

Периодически я слышу от людей, которые давно работают в сфере ВИЧ, что сейчас нет того былого энтузиазма, идейности. Вы согласны с этим?

Нет, я не согласен. Это скорее воспоминание о молодости, когда первый Макдональдс был вкуснее, а деревья были большие и очень зеленые. Молодые люди, которые сегодня приходят в сферу ВИЧ не менее задорны, чем активисты девяностых и нулевых.

Геннадий, у вас есть опыт работы в разных странах. По-вашему, где лучше работалось?

Я бы не стал сравнивать. Везде были важные, интересные и тяжелые моменты. Не могу сказать, что где-то было интересней, чем в другом месте. Как минимум, в России деревья были зеленее, и я был стройнее. Но в профессиональном плане сейчас я чувствую себя на десять голов выше, чем, когда работал в России.

В одном интервью вы сказали: «Я узнал о своем статусе в 18 лет. Если бы не ВИЧ, не знаю, каким человеком бы я стал». Что вы имели ввиду?

Все мои представления о себе, о будущем, которые сложились к 18-ти годам, потеряли свою актуальность. В октябре 1988 года появился новый Геннадий Рощупкин с обнуленной жизненной историей. Врач сказал, что жить мне осталось лет пять. И это стало одним из ключевых лейтмотивов жизни. Я несколько лет просто ждал, стоя в очереди за смертью. А она неожиданно кончилась, и мне не досталась. Потом я долго чесал голову и думал, как жить дальше. Потому что много лет уже было прожито, надо было кормить себя, поморгать маме, которая была совсем старенькая.

Я совершенно не готовился к старости. Для меня старость— это неожиданность. Вот она уже подходит, через несколько лет начнется, а я к ней совершенно не готов. Так же, как не был готов к тому, что мне исполнится 40 лет. Этих вещей в моей жизни не должно было случиться.

Это сплошь неожиданности: неожиданно случилась ВИЧ-инфекция, потом неожиданно я-таки не умер, неожиданно оказалось, что впереди много лет, и их надо тоже каким-то образом прожить. Я не знаю, что могло быть или было бы. Собственно, никто не знает.

Если бы у вас была возможность вернуться назад и изменить одно событие в своей жизни. Что бы вы сделали?

Я подумал про двух людей в своей жизни — это моя мама и друг Коля Недельский. Эти два человека много мне дали. Но я не всегда был справедлив по отношению к ним. Я мог поступать лучше: где-то не грубить, где-то поддержать. И если бы была возможность, попытался поменять что-то в отношениях с ними.

Геннадий, вы работаете в Евразийской коалиции по мужскому здоровью (ЕКОМ) координатором по технической поддержке?

На визитной карточке написано «координатор систем здоровья сообщества». Но что это? Кроме меня никто не понимает, да и сам я не всегда понимаю. Есть три ключевые системы, присущие любому сообществу. Первая – это коммуникационные каналы, которые позволяют людям в сообществе быть на связи друг с другом. Например, Фейсбук, - какие-то неформализованные отношения между людьми, знакомства. Вторая система – это лидеры и активисты. Их главная задача помогать сообществу анализировать ситуацию и формулировать проблемы. А также мобилизовать сообщество для работы с этими проблемами. Третья —это неправительственные организации (НПО). Если сообщества претендуют быть самостоятельными, у них должны быть свои исполнительные органы.

Моя задача и желание — сделать эти системы более устойчивыми и продуктивными. Я стараюсь сделать так, чтобы НПО становились сильнее, но при этом оставались в сообществе, а не превратились в просто профессиональные организации. Чтобы лидеры и активисты получали поддержку и имели доступ к нужному образованию. А коммуникационные системы были защищенными и эффективными.

А что вам больше всего нравится в вашей работе?

Мне всё нравится. В первую очередь то, что это всё про меня: я сам гей и работаю с ЛГБТ-сообществом. Когда речь идет о здоровье, о правах человека, о защите от насилия — это тоже про меня. Прекрасное, эгоистичное занятие для человека, который стремится как-то улучшить свою собственную жизнь и жизнь своих любимых.

Задумывались ли вы над своей миссией в жизни?

Несколько лет тому назад я определил смысл своей жизни — это отношения с людьми, которые для меня важны. Возможность оставаться с ними и делать всё, чтобы их жизнь была лучше. От этого и моя жизнь становится лучше. Это самый теплый, понятный ответ, который я до сих пор считаю единственно правильным. Никакой цели улучшить мир у меня нет.

Геннадий, предлагаю вам небольшой блиц-опрос. Скажите, как бы вы описали себя в трех предложениях?

Я очень сложный человек. И если примусь описывать себя в трех предложениях, то наверняка что-то забуду или упущу. Тогда это не будет соответствовать реальности. К тому же сегодня я уже не тот человек, каким был вчера. А к моменту выхода интервью буду совсем другим.

Что для вас может быть лучшим подарком? 

Для меня хорошим подарком могут быть хорошие часы. Не с мудреным механизмом, а максимально простые, которые с минимумом внутренностей выполняют максимум функций. Кстати, я по своему формальному обучению являюсь мастером по ремонту часов, специализация «КГБ».

КГБ?

Да, крупногабаритные будильники. Эта шутка, которая работает уже много лет. Но в дипломе на самом деле так и написано. Либо, если это не часы, то это несколько недель отдыха где-нибудь в Таиланде с любимым человеком — это идеальный подарок. Но никто не дарит. С часами получается лучше. (Смеется).

Ваше любимое занятие, хобби?

Люблю фотографировать, гулять, смотреть на людей и на природу. Фотография - это чуть больше чем смотреть. Потому что здесь ты сам трактуешь, строишь свой собственный мир, выбирая, что войдет в кадр, а что нет. Что будет на первом, а что на втором плане.

Назовите несколько ваших любимых писателей?

Таких писателей много. Когда-то мне очень нравился Анатоль Франс. Раньше я им зачитывался, и, отчасти он сыграл большую роль в моем эстетическом восприятии мира. Нравится Достоевский, в котором можно ковыряться, не торопясь прочитывая в день по несколько страниц. Из современных писателей — это Людмила Петрушевская. Она очень грустная, и в тоже время в ней есть здоровый человеческий цинизм. Особенно в её сказках.

У нас есть традиция, оставлять послание нашим читателям. Что бы вы хотели им сказать?

К тому, что мы уже проговорили, особо добавить нечего. Лишь пожелаю, чтобы любимые люди всегда были рядом. Держать в своих руках руки любимого человека, говорить доброй ночи и доброе утро. Если это происходит, значит всё в жизни хорошо.